Солдатом Великой Отечественной он стал в 16. И говорит, что выжил молитвами мамы и милостью бога
- Это правда: бог меня миловал. «Господи, прости меня и помилуй, благодарю Тебя, Владыко, живой и вечный, за то, что по милости Своей возвратил мне Душу мою. Велика моя вера в Тебя». Я же два раза ранен был. Я же воевал, а не где-нибудь сидел на задворках.
Мы жили в Гомеле. И как раз 22 июня приехал в отпуск муж моей двоюродной сестры. Он в летной части служил. И мы пошли с ним в универмаг купить ей подарок. Выходим - из репродуктора голос Молотова: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...»
В городе разговоры шли о том, что немцы подтягиваются к границе. Но разговоры эти считались провокацией. Был же пакт Молотова - Риббентропа (договор о ненападении между Германией и Советским Союзом. - Ред.). Оказалось, что говорили не зря.
Тут же объявили мобилизацию. А мне 16 всего - я учился в музыкальном училище на скрипичном отделении и только что подал заявление в комсомол. Но добровольцем в отряд ополчения меня все-таки взяли. Дали нам английские тяжелые винтовки, две обоймы по пять патронов, и мы охраняли пригородные поля. Зажигалки тушили. Но немец быстро продвигался, и скоро людей из Гомеля начали эвакуировать.
Брату моему было 11. Сестре - 18. И мама должна была с ними ехать. Но мама решила, что если я не поеду, то и она останется. Пошла к начальнику ополчения и сказала, чтобы он приказал мне оружие сдать. И он приказал. И мне пришлось ехать с ними.
Отцу в 41-м 50 было. И он уже воевал с немцами в Первую мировую. И в плену у них успел побывать. И остался защищать город. А нас отправили в Оренбургскую область. Колхоз «Красный путь». Дали комнату. Набрал я досок, сделал кровати. Отец был жестянщик, но и плотничал. И меня научил. Он нас потом нашел. Его призвали в трудовую армию, и он работал в Оренбурге на военном заводе. А я в колхозе зарабатывал трудодни.
Скрипка у меня была казенная и осталась в училище. Да и не до скрипки было. Ребят в колхозе мало. Все, кто старше 18, на фронте. Так что целыми днями в поле. При быках. И пахал на быках, и пшеницу на элеватор возил на быках. Цобцобе. Ну а в 43-м призвали. Восемнадцать - 1 марта, но уже в январе отправили в Актюбинск. В пехотно-пулеметное училище. Занятия по 12 часов в поле. И так месяцев пять. А потом подняли ночью по тревоге, и - на фронт. Вот туда, где сейчас воюют, на Донбасс. Был я и в Горловке, и в Макеевке, и в Дебальцево. Армия Чуйкова Василия Ивановича. 8-я Гвардейская армия. 39-я Барвенковская дивизия.
Перебрасывали нас с участка на участок. И очень много было потерь. Ранило и меня. Чуть-чуть не дошел до Запорожья. В том же 43-м ранило, в октябре.
У нас были окопы вырыты. Два ряда. Глубокие. В рост. И у немцев тоже две линии обороны. Я был командиром расчета станкового пулемета. В расчете пять человек: наводчик, помощник наводчика, двое подносчиков патронов и командир. Ночью мы в эти окопы вошли, и нам сказали, что утром будет артподготовка с нашей стороны. Потом пойдут танки. Потом - пехота.
Шинели с нас сняли - приказ был через два часа быть в Запорожье. Только вещмешок и патроны оставили. Артатака, танки, ну и наш полк пошел.
Выбросили мы пулемет из окопа и тоже - вперед. «За Родину! За Сталина!» - кричим, пулемет за собой тащим. Немцы на пригорке были, за ручейком. И сопротивлялись страшно. Шквальный огонь. Но с первых окопов мы их выбили. Потом атака наша захлебнулась. У меня во время атаки подносчиков патронов ранило. Так что нас трое осталось. Поле, пшеницей озимой засеянное. Залегли, начали окапываться. А немцы продолжают вести огонь. А у нас патронов одна коробка. 350 штук, если память не изменяет. А тут еще и наводчика моего убили. В голову пуля попала. Каски тогда мало у кого были. Еды и той не хватало. Осень, дожди, тылы отставали, и, бывало, на весь день два сухаря черных, полселедки и два кусочка сахара.
Но окопались. Подползает командир роты: «Почему не стреляете?» Говорю: «Немцы сейчас далеко, а перейдут в контратаку, стрелять будет нечем - патронов коробка». Он говорит: «Сам буду стрелять». Не успел нажать на гашетку, и ему пуля голову пробила. Снайпер работал. На рассвете я лопатку поднял, пуля -дзынь! Он нас в покое так и не оставлял, этот их снайпер. До тех самых пор, пока немцы в контратаку не перешли. Они не прямо на нас шли, а левей. Впереди один с собакой. Немножко пройдет, других за собой зовет. Я подполз к пулемету. Развернул. Начал стрелять. Три контратаки отбил. Пошли танки.
А мы же на нейтральной оказались. Между нашими и немцами. Небольшая группа 120-го стрелкового полка. И немецкие танки, они тоже не прямо на нас шли, а стороной, и дошли до окопов. Вот тех самых, глубоких. И начали их утюжить. А на нас шла танкетка. Но бронебойщик ее подбил. Из противотанкового ружья. А тут и наши противотанковые орудия в бой вступили. И немецкие танки, что окопы утюжили, отошли. А мы, чуть стемнело, в окопы эти вернулись. А на следующий день - опять наша атака. И вот тут-то и меня ранило. Правая нога. Сквозное пулевое. Санитары из-под пуль вытащили, перевязали, на телегу и - в мед-самбат. Я там поначалу даже скакал на здоровой ноге - костылей не было. Но пальцы раненой начали темнеть. На мое счастье, врач какой-то проходил мимо, увидел, приказал: срочно на стол. Помню только, как сказал кому-то: «Дайте ему хлороформ» и мне: «Считайте». Я не понял, зачем считать. А это затем, чтобы они знали, когда я усну. До восьми сосчитал и провалился. И потом только слышу: «Разбудите его».
Эвакуировали в госпиталь. В Мордовии. Лежал три месяца. В саранской школе госпиталь был. Из классов палаты сделали. Человек 20 нас в палате лежало. Загипсован был до бедра. Выписался. Попал в запасную часть, а оттуда опять на передовую. 3-й Белорусский фронт. 265-й истребительный противотанковый полк. Командовал отделением разведки.
В батарее 85-миллимитровые пушки, которые броню пробивают. А наша задача, задача разведчиков - корректировка огня и выбор огневых позиций. И, помню, ползем с ребятами в разведке - столб пограничный на земле валяется. Наш.
Польша. Восточная Пруссия. Вот там дело было. Стояли несколько дней в имении Геринга. Громаднейший лес, олени, лоси, дикие кабаны. Ходили охотиться. Потом началось наступление. Гумбиннен, Прекен, Шеткемен, Инстербург, Кенигсберг... Ну и в одной из атак меня второй раз ранили. На колючей проволоке подстрелили. Хотел перемахнуть и повис. Тоже - снайпер и опять - в правую ногу. Но выше - в бедро. Ребята сняли меня с колючки. Как остался жив? Немец легко мог добить. Да и если б чуть выше попал. Не в бедро, а в живот... Бог хранит, я же говорю. Мама писала на фронт: «Все время бога молю, чтобы остался ты жив. Пусть без руки, без ноги, но вернулся». У нас из родни воевали шестеро. Трое погибли...
В 45-м, в феврале я был ранен во второй раз. Сегодня 12-е? Вот 8-го и ранили. Госпиталь был в Инстер-бурге. Сейчас это Черняховск. Я и о победе там узнал. Открыли вдруг стрельбу. Мы подумали: окружение. А это в честь победы палили. Все, у кого было оружие.
В госпитале пролежал три месяца и попал в 47-ю истребительную бригаду. Погрузили нас в Кенигсберге в эшелон - и через всю страну на восток. Забайкальский фронт. Тоже с места на место перебрасывали, но в боях участвовать уже не пришлось.
Демобилизовался в 46-м - и в Самару, родители уже были здесь. Работал в суворовском училище помощником воспитателя и готовился поступать в музучилище - шесть лет скрипку в руки не брал. Попал в класс Судакова Юлиана Абрамовича. Прекрасный человек, умница, хороший скрипач. Был концертмейстером в симфоническом оркестре. Вот я у него учился и одновременно в оперном на альте играл. После училища работал в оркестре филармонии и по совместительству в драмтеатре заведующим музыкальной частью. Тогда туда только пришел Монастырский очередным режиссером, пришли Лазарев, Засухин, Сильверс... А главным режиссером был Простов.
В филармонии я работал 35 лет. 15 из них инспектором оркестра. Так что вся жизнь с Самарой связана. А на родине был только раз.
Поехали мы с отцом. В начале 50-х. Когда въезжали в Белоруссию... Знаете, там совсем другое небо. Высокое. Таким оно и осталось. А Гомель в руинах. Руины, гарью пахнет, и вместо нашего дома яма. Он против стадиона «Динамо» стоял, двухэтажный деревянный дом. 12 семей жили. Яма. И никого из тех, кого знал, я в городе не нашел. Ни одного человека. Так что съездил раз и больше не захотел...
