Десять лет тому назад меня попросили написать что-нибудь о Марке Викторовиче Блюмине, я как-то не удосужилась спросить: почему, собственно, я? Но написала. И снова вот пишу о Блюмине и о старой филармонии, ставшей для меня гением места. Ее нет в физическом смысле, но я вижу ее и сегодня, чувствую, как юность, как первую любовь.
Есть такой медицинский термин — фантомная боль. Это когда нет ноги или руки, а она болит. Как в реальности. Как будто она по-прежнему часть тебя… По аналогии должно быть и фантомное счастье. Человека, события, места уже нет. Но стоит упомянуть — и вот оно, реальное счастье.
Наверное, мне было лет семь, когда мама впервые взяла меня в филармонию на вечерний симфонический концерт. Мама работала в обкоме КПСС инструктором отдела культуры, походы в театры и на концерты были частью ее работы, а среда, в которой она вращалась, предполагала, что ребенок должен быть образован. В том числе в сфере классической музыки. Телевизора в доме не было (ребенок должен читать книжки!). Правда, балет был моей любовью, я знала весь репертуар куйбышевского театра, так что нельзя сказать, что к моменту моего первого посещения симфонического концерта я была уж совсем дикой.
К тому же, меня отдали в музыкальную школу, и я тут же возненавидела диктанты на уроках сольфеджио, этюды Черни и директора, которая говорила маме, что у девочки прекрасные пианистические руки, но скверный характер, она не хочет играть гаммы, надо бороться с ее упрямством и следить, следить за занятиями дома! Я прогуливала сольфеджио, обожала хор и ансамбль, но филармонию прогулять возможности не было.
В фойе нас встретил и сразу ошеломил меня светской любезностью человек-гора, с которым мама весело и непринужденно шутила, а я не знала, как себя вести. У него были смеющиеся глаза и голос — обволакивающий глубокий бархат с каплями металла.
Наверное, мое смущение не заметить было нельзя. «Запомни, меня зовут Марк Викторович Блюмин. Мы с тобой обязательно подружимся», — сказал он и повел меня за кулисы: показывать свои владения. Сколько я потом ходила по этим коридорам, дышала запахом старого дерева, особой какой-то пыли, заходила в боковую ложу, которая была почти на сцене (ведь это был бывший цирк, там все — кругами), смотрела со сцены в пустой зал. Разделенный центральным проходом надвое, с темными деревянными креслами, он манил полумраком.
На сцене тусклый свет, приглушенные голоса, где-то флейта повторяет и повторяет пассаж. Это было какое-то мистическое место, наверное, впитавшее ужас провалов и восторг побед нескольких поколений артистов, их нереализованные мечты бродили здесь, проигрывались варианты их судеб. Тогда еще не знали «Призрак оперы», но гений места был.
Надо было идти на концерт. Жаль, не помню, что было в программе, улыбнулась бы сейчас, наверное. А тогда… ненависть к симфонической музыке была физиологической: сразу после первых звуков оркестра у меня заболевали живот, голова, сводило спину. Это еще как-то, как мне казалось, можно было скрывать. Но все чаще на меня стал нападать страшный кашель. Я задыхалась от колючих спазм, захлебывалась, заходилась в кашле и не могла остановиться, выскакивала в фойе, надрывалась, мама — за мной, шипела на меня укоризненно, но я ничего не могла с собой поделать. Я впадала в паническое состояние.
Так однажды, задыхаясь, я выскользнула из ложи и зашлась в кашле-истерике. За мной вышел Марк Викторович. Погладил по голове. Откуда-то (мне показалось — из рукава) достал стакан чая. Велел пить маленькими глотками. Он не утешал, вообще ничего не говорил. Когда истерика прошла, он опять взял за руку и повел обратно в ложу. У входа остановился и тихо сказал: «Знаешь что, ты — считай. Считай все, что сможешь. Сиди и считай. Никому только не говори. Это наш с тобой тайный уговор».
Ложа дирекции находилась в центре обнимавшего зал первого балкона, ровно над центральным проходом, в акустически идеальном месте, да и сцена, и партер как на ладони. Сидя в этой ложе, я считала: сколько человек сидит в левой половине партера, сколько — в правой, сколько женщин, сколько мужчин, отдельно — блондинок, брюнеток, лысых. Я считала пюпитры, смычки, количество жестов Соломона Фельдмана в сторону скрипок, виолончелей, считала, сколько раз он «показал кулак» ударным. Со стороны я выглядела, судя по всему, прилежным слушателем.
Наверное, Марк Викторович знал, что это случится. Но я не заметила, не поняла, когда «втянулась». Когда эта стихия сначала незнакомого, непонятного и оттого враждебного мне мира стала моей. Счастливая мама стала отправлять меня в филармонию одну.
Остановка 11-го троллейбуса — прямо напротив здания филармонии. После концерта на ней всегда несколько человек, таких же завсегдатаев, а еще музыканты оркестра, работники филармонии. Раиса Марковна Бурлина, ее дочь Елена, Виктор Павлович Дремин. Попутчиками на Волжский проспект были семейства профессора Георгия Ратнера и их друзей Боковенко. Частыми посетителями филармонии были известные в городе люди профессора — А. Краснов, Л. Куликовский, В. Германов, Б. Трахтенберг. Бог мой, какая публика была!
Невозможно было отказать себе в радости прийти пораньше. И смотреть, как собирается народ. Вот это движение в фойе, растянутое во времени крещендо: лица, эмоции, реплики, объятия, предвкушение, а после концерта — диминуэндо: стихает гомон обмена впечатлениями, редеет толпа, последние реплики приветствий-прощаний.
О, эта публика старой филармонии! Она хранила, ревностно берегла и отстаивала свой опыт, впечатления, накопленные еще с сороковых и пятидесятых годов. Ее уровень притязаний и вкуса, ее критерии были сформированы артистами и музыкантами Большого театра, великими композиторами и исполнителями, которые и были куйбышевской культурной средой в сороковые. Потом, в пятидесятые, — живыми воспоминаниями и традицией.
Всё вместе — публика, исполнители, уровень художественного замысла, который реализовывали люди старой филармонии, — все это и составляло тот самый гений места в 60-е — начале 70-х в Куйбышеве. В зал, наряду с публикой сороковых-пятидесятых, тогда пришли и куйбышевские «шестидесятники» — «ГМК-62». Родились Конкурс Кабалевского и джазовые фестивали. Создателями, двигателями, исполнителями — теперь бы сказали «проектов», а тогда — впервые! — абонементов, детских утренников, программ фестивалей, премьер — были крупнейшие фигуры филармонической, музыкальной жизни города. А. Фере, Д. Шаталов, А. Шхинек, Ю. Олесов, Б. Терентьев, В. Ощепков, А. Трифонов. Они были не только блестящими исполнителями, неутомимыми просветителями, умелыми организаторами, они и сами были частью той филармонической публики.
Камертон, ценитель, критик, учитель — незабываемый Георгий Александрович Шебуев! Мне кажется, у него было свое постоянное место в первом ряду партера. Около него всегда собирались толпы, но собеседник у него был кто-то один, остальные — слушатели.
Впечаталась в пейзаж зрительного зала и странная фигура, напоминающая персонажей Ильфа и Петрова, — Арон Яковлевич Пломпер. Говорили, что он журналист, но мне как-то не случилось почитать его заметки. Одет он был все время в светлый, вечно мятый то ли льняной, то ли состарившийся чесучовый костюм, опирался на трость с набалдашником, а из карманов пиджака по бокам вечно торчали несколько сложенных газет.
Старой филармонии и Марку Викторовичу я обязана счастьем встреч с Д. Ойстрахом, М. Ростроповичем, Э. Гилельсом, Л. Коганом, К. Кондрашиным… Господи! Тогда здесь побывал весь цвет советского — читай, мирового — исполнительского искусства! Это здесь я впервые услышала «живого» Скрябина. И, несмотря на то, что слушала потом «Поэму экстаза» в разных записях с разными — всегда великолепными — оркестрами и дирижерами, первое ощущение торжества огромной всеразрушающей и одновременно всесозидающей страсти остается самым сильным (хотя до сих пор не понимаю, где Геннадий Проваторов взял восемь валторн, нет, где взял восемь классных валторн, и возможно ли это в Самаре нынче?).
А когда приехал Святослав Рихтер, Блюмин посадил меня на сцене так, что я весь концерт видела руки Рихтера! (Ажиотаж тогда был страшный, дополнительные стулья занимали все левое пространство сцены за спиной музыканта.) Ореол от софитов вокруг затылка и взлетающая, замирающая и падающая на клавиши рука.
Юрий Темирканов в белом (!) фраке, парящий над оркестром, уносящий его за собой в какие-то только ему известные выси и разверзающий, обрушивающий их на меня, замершую от восторга. Мстислав Ростропович — трагичный и одинокий. Хотя он был разный, с виолончелью и оркестром, за дирижерским пультом, но самое сильное — первое впечатление — один. Строгая, в черном мужском фраке, Вероника Дударова для моего тогдашнего восприятия холодная, отстраненная.
Я вижу и слышу их всех и сейчас на этой небольшой сцене, вышедших из тесных кулис и неудобных гримерок под несовершенные, управляемые вручную софиты. Утесова и Райкина, Великанову и Пьеху — на той самой сцене, в тех коридорах и кулисах, а в партере — тех самых блондинок и брюнеток. И Марка Викторовича Блюмина. Я вижу их всех в старой, уютной, вздрагивающей от проходящих трамваев филармонии.
Впервые в своей жизни я услышала непривычную, странную, совершенно сбившую меня с толку музыку — это был И.Стравинский — «Жар —птица». Соломон Фельдман сыграл ее с оркестром, и, говорили тогда, что сам композитор приветствовал это исполнение. Впервые были А.Скрябин, Р.Щедрин, Р. Штраус, А.Брукнер, Г.Малер с гениальным дирижером Геннадием Проваторовым.
И знаете, нельзя сказать, что любителей музыки тогда было больше, чем могла вместить старая филармония, нет, было немало концертов, когда не заполнялась и четверть зала… Но при этом , помимо великих имен исполнителей (которые собирали аншлаги, конечно) было огромное количество новой музыки, в каждом сезоне были и премьеры, и редко или вовсе не звучавшая в городе классика, произведения зарубежных композиторов — 20 века, советских композиторов. Не было эксплуатации популярной классики, художественный вкус людей, формировавших афишу был по-настоящему высок и требователен. Именно поэтому уровень концертной деятельности куйбышевской филармонии не уступал столичному.
Одно из сильных уже не очень детских впечатлений — Ева Цветова. Такого класса в стране было всего два человека. Анна Чехова в Москве. И Ева Марковна. С абсолютным чувством стиля, достоинством, уважением к музыкантам и зрителям, поразительной деликатностью, природным артистизмом.
Долгие годы я почти жила в филармонии. После воскресного «утренника» я оставалась до вечернего концерта. Сначала тихо сидела в уголке кабинета Марка Викторовича. Робко, потом смелее (Марк Викторович поощрял!) принимала участие в разговорах-обсуждениях концертов и исполнителей, часами слушала рассказы о музыкантах. Или как он общался по телефону с Натаном Рахлиным, Махмудом Эсамбаевым, играл и пел свои песни. В его кабинете всегда было много интересных людей. Тогда его знал и любил, кажется, весь город.
А потом ко мне пришла первая любовь. И мы вместе — и это тоже было впервые — пошли в филармонию на концерт ансамбля «Мадригал». Мы сидели в первом ряду и божественная, возвышенная, сладостная гармония голосов так вибрировала во мне, так волновала, была так созвучна моему состоянию влюбленности, что странно было, что я не умерла тут же, ибо ничего прекраснее испытать уже невозможно. И по сей день старые записи «Мадригала» или кого-то из Лисицианов щемяще отзываются во мне особой любовью, нежностью.
***
Я торопливо перелистываю страницы памяти, пропуская огромное количество событий, концертных программ, имен, не умещающихся в газетный формат, но с каждым из них прочно связана часть моей жизни, любви, судьбы.
А между тем для публики закрыли вход на балкон. Там уже давно ощутимо вибрировал пол, когда мимо проезжали трамваи. И как-то грустно и тревожно было смотреть на пустующие ряды, они уже не обнимали, как раньше, зал пестрыми и оживленными группами зрителей, их теплом, затаенным дыханием, аплодирующими руками. Эта опустошенность неведомым образом влияла и на партер. Кажется, стало холоднее, отчетливей и ощутимей и здесь стало дребезжание трамваев.
И вот я одна на остановке троллейбуса, напротив служебного входа в филармонию. Глубокие сумерки, зелено-серый цвет стен почти не различим, здание погружено в сон, только на втором этаже горят два окна.
***
У моей дочери своя первая филармония — ОДО. Ну и потом — прекрасное, но совсем не похожее на то, мое, счастье.
Светлана Жданова
руководитель Поволжского регионального управления Роскомнадзора.
