От Баха до "Самары-городка"
17 февраля самарскому органу исполнится 10 лет. Возраст младенческий. Один из самых старых органов в Европе - в часовне испанского города Саламанка - построен в середине XIV века. Наш орган начали строить в 1996 году. Причём мастера фирмы «Рудольф фон Беккерат» из Гамбурга сначала построили его у себя дома, всё в нём проверили, а затем разобрали - чтобы привезти и установить его уже в стенах Самарской филармонии.
Марина ИШИНА, студентка Самарского музыкального училища
У нашего органа 52 регистра и ни много, ни мало - 3540 труб разной длины и разного объёма. Они расположены большей частью на внутренней стороне фасада и управляются тремя ручными клавиатурами (мануалами) и одной ножной (педалью), - это та самая «органная кафедра», за которой сидит исполнитель.
Помимо нашей самарской органистки Людмилы Камелиной, за этой кафедрой в течение 10 лет побывали многие исполнители, сыграв громадное количество самой разной музыки - от Баха до импровизаций на тему «Ах, Самара-городок». Но для меня по-настоящему близкое знакомство и понимание органа началось не так давно - с момента, как я сама стала осваивать этот инструмент под руководством своего педагога.
…Одним из первых и самых ярких концертов, который дал импульс к познанию этого инструмента и музыки, для него написанной, стал приезд в Самару немецкого органиста Людгера Ломанна. Как сейчас помню, это был первый день зимы. Билеты были распроданы, но нас, студентов, пустили на «галёрку»…
Я шла на концерт, ничего не зная об этом музыканте, разве что самые общие факты: он исполнитель, педагог и органный мастер. Мы вошли на балкон, чуть припоздав, когда Ирина Цыганова, лектор-музыковед, уже рассказывала, что он профессор Высшей школы музыки в Штутгарте, главный органист собора Св.Эберхарда, победитель множества органных конкурсов. В программе - четыре имени: Бах, Букстехуде, Фрескобальди, Мендельсон.
Был полный аншлаг, мы остались стоять вместе с другими только что пришедшими, а потом, когда уже Ломанн начал играть, сели на ступени… Вот тут самое время воскликнуть: «Как он играл!» - и впечатления сами лягут на бумагу. Но именно в этом единственном случае так написать нельзя: потрясение от услышанного было таким, что его невозможно передать даже самыми яркими словами…
Я слушала и смотрела на сцену очень внимательно. Не в том смысле, что пыталась увидеть аппликатуру или услышать какие-то штрихи. То была бы внимательность, близкая к наблюдательности. А у меня была - близкая к восприимчивости. Я воспринимала концерт всецело, всею собой; мне было легко слушать, меня ничто не отягощало; не то что душа - даже тело как будто наполовину было соткано из музыки…
Зал был сумрачен, сцена светла - не только от света юпитеров, но в большей степени от сияния самой музыки и божественного инструмента, которое было всё ярче с каждой минутой. Этот свет… даже нельзя сказать «манил, зачаровывал». Он притягивал и звал как единственно верная, единственно нерушимая пристань, как несомненная и последняя истина, которую можно постичь на Земле, которая отпускает все прегрешенья, разрешает от всех противоречий и навсегда обручает человека с Богом… И сейчас она утверждалась - окончательно и решительно. А органист, как будто сам не сознавая её пределов, раскрывал перед нами всё больше и больше её потрясающее величие. Скромный, без тени внешней виртуозности, он вновь и вновь неспешно сходил с органной кафедры, чтобы поклониться во тьму зала и тотчас вернуться к торжественному свету регистров… Я чувствовала себя так, словно впервые в жизни видела человека за органом.
Он играл Баха - Токкату, Адажио и Фугу. И высочайшее совершенство этого инструмента первый раз в полной мере открылось мне в сочетании трёх мануалов-клавиатур. Пронзающий сердце ослепительным светом веры и любви Schwellwerk (верхний мануал). Величественный и глубоко человечный, словно созданный для высказывания высокой мысли, Positiv (средний). И сумрачно-печальный и вместе с тем полный внутреннего тепла, обращённый в самую глубину трепетной души Hauptwerk (нижний). И все три образа, три регистровки соединяла педаль - собирала в одну звучащую Вселенную, утверждая непомерную красоту бытия…
«Боже мой! - думала я. - Вот Ломанн приехал к нам, Самара для него - всего лишь эпизод из жизни артиста. Завтра он уедет, и никогда не узнает, чем для меня был его концерт. Он будет дальше совершать свою высокую миссию, и ему даже в голову не придёт, что однажды музыка, которую он исполнил, стала для кого-то путеводной звездой…»
Лечит Бог, но руками врача. Спасает Бог - руками органиста… Все сомнения, которые к тому моменту были у меня в душе, все проблемы, тяготившие меня в обыденной жизни, теперь разрешились - орган, словно лекарь, исцелил меня…
Последний аккорд он держал так долго, будто стремился сконцентрировать в нём всё то, что было заключено в исполненной музыке, но не воплотилось бы в полной мере без этого аккорда. Фермата эта была как подпись, как росчерк пера, как печать, которую Ломанн был вправе поставить от имени Всевышнего: исполненному - верить! Ещё мгновенье - он спустился со скамьи и скромно поклонился слушателям…
Его как будто никто не понял, аплодисменты были довольно спокойные, мне показалось, не соразмерные музыке и исполнению. Он кротко ушёл со сцены и возвращаться не стал. Но главное, что должно было свершиться в концерте, в этот вечер свершилось в полной мере - и даже в десять раз более того…
***
Спустя некоторое время в Самару приехал Атис Степиньш, органист из Латвии (на концерт из того же цикла, что и Ломанн, - «Органный Олимп»). Его приезд я уже ждала, афишу проштудировала досконально (тот же Бах, Лист, мало известный публике немецкий композитор Регер плюс собственные сочинения). И о нём самом уже многое знала: органист Домского собора, доцент Музыкальной академии в Риге…
Начал он с Баха, и спустя несколько минут возникло ощущение… как бы помягче выразиться… что Бах - "не его" композитор. Казалось, он чувствовал себя устало и не мог играть в полную силу. Он исполнил фантазию, затем один из хоралов - в какой-то нерешительности.
Я была очень подавлена, внутренне сравнивая его с Ломанном, который в Бахе забывал весь мир, с Оливье Латри, которого тоже слышала на этой сцене ещё до Ломанна, - он играл иначе, очень отточенно, концертно, с отвагой и блеском…
Я испытывала некое сочувствие к человеку, который по какой-то причине играл так, а не иначе, он, верно, сам был разочарован. К тому же он уже начал исполнять хорал и слишком поздно заметил, что были включены не те регистры - какое смятение, должно быть, он испытал в этот момент!
Второе отделение удалось ему намного лучше - как будто другой человек играл! Исполнил только два сочинения, но какие… Третью сонату Мендельсона (её не было в афише) и Фантазию и фугу Листа на хорал "Ad nos, ad salutarem undam" Мейербера. Как же это было великолепно! Соната небольшая, двухчастная. Первая часть Maestoso - торжествующий хорал, обрамляющий сумрачную, сдержанную фугу. Вторая - потрясающее по красоте лирическое Andante, сравнимое разве только с лучшими страницами Шуберта или, может быть, Бетховена... Как описать его? Конечно же, покой... Но не от того, что композитору нужен был контраст с первой частью. Нет, это высшая степень какого-то благоговения, священного трепета. Это покой-торжество, покой-финал, как в «Неоконченной» симфонии Шуберта. Не просто отдых, а счастье - самоценное, утверждаемое как нечто единственно верное и непреложное, как некая константа существования. Тем удивительнее, что вторая часть совсем короткая по сравнению с первой. Он сыграл её как-то в одно мгновение. Закончил и сразу сошёл со скамейки - сонате конец…
Я тогда подумала: как странно, что миллионы людей из десятилетия в десятилетие регистрируют браки под звуки "Свадебного марша" того же автора - при том, что существует это изумительно красивое анданте. Вряд ли можно найти более подходящего «свидетеля» любви двух сердец…
Что касается Фантазии и фуги Листа, её я слышала - целиком, на органе, вживую - впервые. Если уложить все свойства этого произведения в один-единственный эпитет, скажу так: оно колоссально. Прежде всего по своим масштабам; это огромное, трудно охватываемое одним взором полотно, насыщенное - если не сказать «перенасыщенное», до такой степени, что производит впечатление чего-то необъятного.
В космосе есть такие звёзды - пульсары, состоящие из особого вещества, которое тяжелее какого бы то ни было вещества на Земле - один миллиграмм его весит многие тонны. Такое же впечатление сложилось и от Фантазии и фуги, которую привёз в Самару латвийский музыкант.
Но главные органные открытия года были ещё впереди…
