Достаточно ли поган «Поганый пляс»?
Наталья Эскина
музыковед, кандидат искусствоведения
В пасхальное воскресенье восходящая звезда российского пианизма, лауреат международных конкурсов Даниил Трифонов выступил в филармонии с программой из произведений Шуберта и Шопена.
Трудно играть Шуберта. «Почему?» – спросит читатель. А я отвечу. По пяти причинам. Сейчас перечислю все пять. Плюс несколько соображений о том, как справляется с ними Даниил Трифонов, рискнувший в своем 22-летнем возрасте сыграть труднейшую 21-ю сонату Шуберта.
Первое. Обманчивая простота и наивность. Еще Нейгауз об этом рассуждал в своем «Искусстве фортепианной игры». Не все простое просто. Иногда, увы, чем проще, тем труднее.
Вот с этим у Трифонова сложностей нет. Детская простота шубертовских мелодий, сложенных из трех нот, из пяти, трогательная интонация удается пианисту великолепно. Ноты не фиксируют содержания шубертовской музыки, приходится уделять ей собственное душевное тепло, у кого оно есть. А если нет – чем оживлять голые ноты? Чем согреть холодное тело нотной записи?
Пианист влюблен в музыку, которую играет. Это хорошо слышно. Блаженно погружаясь в шубертовские небесные дали, всей душой отдаваясь пламени и жару кульминаций, Трифонов растворился в музыке. Соната согрелась, зашевелилась.
Второе. Музыка Шуберта слишком прозрачна, не укутана в виртуозные «одёжки». Через эту прозрачную ткань вся душа исполнителя просвечивает, как внутренности кубинского водяного таракана. Не спрячешься за обилием быстрого и громкого.
Душа пока просвечивает вполне детская. Читатель возразит: ну и что же, и Шуберт, когда писал, был совсем молодым. Композитор-то хоть и молод был, но автор, в сущности, – лишь медиум. Через него что-то стекает на нотную бумагу, неизвестно откуда берущееся. Что-то просачивается из ноосферы, Муза диктует, композиторское перо ловит отблески Мирового Разума.
Пока соната у Трифонова – эмбрион и обещание. Вот через десять, а лучше через двадцать лет вызреет этот плодик – интересно будет посмотреть.
Третье. Мир Шуберта – пантеистический мир. Природа одушевлена присутствием Бога. А если уж не Бога с большой буквы, то множества мелких языческих божеств – сатиров, дриад, наяд. Выглядывают из-под любого листочка. В каждом такте шевелятся. Сотни глаз глядят на нас. А как это выражено в музыке? Нет так называемого «фона», пассажей, все время маленькие мелодические островки. Мелодии изливаются как из рога изобилия. На десяток бетховенов хватит. Что тут требуется от исполнителя? Интенсивно проживать каждый миг звучания, чуть ли не в каждой ноте видеть живое существо.
Все это образное богатство и разнообразие показалось мне недостаточно дифференцированным. Все сливается в один «поток сознания». Звуковая глубина, множество звуковых планов сплющиваются, соната лишается стереоскопичности. А хотелось бы некоей звуковой глубины, перспективы. В частности, например, во второй части. За счет, может быть, тембрового контраста. Трифонов-композитор подмял под себя Трифонова-пианиста.
Даниил Трифонов и как композитор себя реализует. Вот и сказывается «композиторская сущность»: он показывает, как развивается мысль. То, в какие тембры эта мысль одета, для него пока второстепенно.
Четвертое. Лицевая сторона шубертовского мира – шелк и бархат. Изнаночная – шершавый, колкий наждак. За цветущим и благоухающим кустом прячется жуткий Лесной царь. Благополучие и патриархальный немецкий уют оказываются непрочными, в присутствии Лесного царя они под вопросом.
Соната Шуберта содержит скрытый диалог с «Аппассионатой» Бетховена. Цитаты слышно? Пожалуй, нет. И это жалко. Загадочная и жуткая трель в басу, пульсирующий органный пункт – они, несомненно, из «Аппассионаты». Остановись, пианист, загляни под кустик, а то налетишь на Лесного царя, мало не покажется!
Пятое. Наконец, они те самые загадочные himmlische Laengen, которые у нас для ясности переводят как «божественные длинноты». Я бы сказала, «небесные». Какие уж тут «божественные». Сидит ли Бог на шубертовских небесах? Души, пробирающиеся, в частности, по райским ландшафтам побочной партии си-бемоль-мажорной сонаты, чувствуют себя неуверенно, тоскливо озираются, под ногами топкие, зыбкие гармонии, и до трона Господа Бога им еще топать да топать... А время не течет, не стремится к катастрофе, как не стремится и к счастливому будущему. В раю его и совсем нет, времени. Зато пространства – хоть отбавляй.
У Рихтера время в этой сонате замирает. И поразительная, совершенно райская, парящая в неподвижном воздухе побочная тема первой части у испанской пианистки Алисии Ларочча. Но ставить рядом с ними, с Рихтером и немолодой уже Ларочча, 22-летнего мальчика было бы некорректно. Чтобы ощутить весь объем шубертовского времени, надо его, это время, накопить в собственной крови.
И, пожалуй, еще одна сложность. Мы условно считаем Шуберта немецким композитором. А он все же австрийский. Немцы – они, условно говоря, как Шуман. Ну, или как Бетховен (не будем присчитывать ему некоторое количество текущей в его жилах фламандской крови). Страстно воюющие за …
А за что же? Ну, кто за что воюют. Обливаясь кровью на пике страстной кульминации и погибая на спуске. А австрийцы поднимутся себе на сверкающую снежную вершину Альп – сияние горного солнца глаза слепит! Тогда спустятся в зеленую долину и слушают, пока не надоест, звон колокольчиков на шее у пасущегося на альпийских лугах стада. Кульминация расплывается, как горное облако, плавно оседает, как туман в лощинах. Опять-таки в двадцатилетнем возрасте отрешиться от своего «я» в созерцании величественного горного массива трудно, почти нереально. Видимо, надо жить да жить, в ожидании того, когда слетит с души шелуха непосредственных эмоциональных порывов.
***
Большая часть артистических побед Трифонова связана с Шопеном. Нам повезло: Даниил Трифонов привез, кроме божественного Шуберта, еще и цикл прелюдий Шопена.
Раздраконив Сонату, на Прелюдии трудно замахнуться. Но трудно мне – рука не поднимается о них писать. Пианисту Трифонову, как ни удивительно, играть не трудно. Огромный мир 24-х прелюдий Шопена заполняет собой второе отделение концерта. Чем это он такой огромный? – спросит скептически настроенный читатель. Ну, таковы парадоксы романтизма – звучит он 40 минут, а проживаешь в нем целую жизнь.
Из чего состоит этот мир? Трифонов по-композиторски рельефно ощущает форму произведения. 24 небольших пьесы, россыпь фортепианных миниатюр выстраивается в единую концепцию. Войдя вместе с ним в шопеновский мир, видим: вот дорожка, по которой можно прогулочным шагом, вдоль быстро бегущих пассажей, переходить от одного лирического эпизода к другому. Вздымается и опадает волна до-мажорной прелюдии, течет сверкающий ручеек соль-мажорной, хлещут бурные волны фа-диез-минорной, а между ними – холод смерти в ля-минорной прелюдии, горестная процессия в никуда – в ми-минорной, патетические ламентации си-минорной.
Постепенно все более возвышенными и пространными делаются кантиленные пьесы, все более драматичными – быстрые. В исполнении многих пианистов цикл слушаешь, и скука всё более и более одолевает, а у Трифонова он пролетает как-то необыкновенно быстро. Хорошо организовано время, компактно собрано все это множество в единый сюжет. Кантилена внутри этого сюжета, пожалуй, у Трифонова имеет более законченный вид, чем неуправляемые потоки быстрых прелюдий. В медленных пьесах он пристально вслушивается и вдумывается в каждую деталь, а в быстрых бурные изъявления чувств захлестывают и его, и слушателя. Но вот, наконец, дело близится к завершению, и безысходно трагическая ре-минорная прелюдия завершает цикл тремя страшными ударами.
Отрубив, таким образом, голову (или хвост? или три головы?) своему ре-минорному дракону, пианист одарил слушателей тремя «бисами» – «Сказкой» Метнера, Гавотом Баха-Рахманинова и «Поганым плясом» из «Жар-птицы» Стравинского. Сколько лет не звучала в Самаре музыка Метнера? Я не слышала с 1975 или 1976 года, но может быть, я что-то пропустила. «Поганый пляс» был неотразимо поган. Всю мощь своего темперамента и весь блеск своей виртуозности вложил пианист в это произведение. Так и положено. Испокон веков заведено: «бисы» на несколько градусов горячее остальной программы. Разогретые пламенем и жаром «Жар-птицы», усталые, но довольные, возвращались мы домой... Природу тем временем тоже кто-то разогрел, так что мы вышли из филармонического зала в пекло. Подозреваем, что он же и разогрел, Даниил Трифонов. С трифоновской «Жар-птицы» началось фирменное самарское лето, с его жарой и духотой.
