Перераспределение генов. И ура Урасину
Наталья Эскина
музыковед, кандидат искусствоведения
Много загадок задает нам жизнь. Вот и опять... Может, я невнимательно слушаю или читаю? В афише – Третья симфония Брамса, а играют Вторую. Фу... Зачем же я занималась, Третью с собой притащила, тупо пялилась в партитуру, внутренний слух развивала...
Вот, кстати, притча о внутреннем слухе и Второй симфонии. Гергиев ее к нам привозил, а перед концертом захотелось как-то к событию приготовиться. Ну как будешь готовиться? Партитуру играть – нет уж, увольте. Брамсовскую партитуру – не по моим слабым силам. Взяла дирижерскую палочку – от любимого друга осталась, контрабасиста и дирижера Вениамина Яковлевича Шклярского. Но палочка сама собой не дирижирует. Эх, не сама машина ходит… Эх, тракторист машину водит! Нашла запись симфонии, запустила. Раскрыла партитуру. Силенок хватило страницы на четыре. Палочка из рук выпала, и я выпала из процесса – хорошо, что кровать неподалеку, рухнула на нее в изнеможении физическом, душевном, умственном.
И вот теперь она, эта запредельно трудная для моего сознания Вторая… Нет бы Третью, любимую, сама-себя-играющую…
Зато остальные два номера, «Остров мертвых» Рахманинова и Первый концерт Прокофьева, обещанные в концерте Игната Солженицына и Рэма Урасина, – тут как тут, нам на радость, меломанам в поучение. Их не перепутаешь: единственный в своем роде ранний Прокофьев, предельно странный рахманиновский экскурс в модерн. Прокофьев шокировал наивного слушателя столетней давности. Потом ничего, привыкли. Через сто лет воспринимается таким же точеным, изящным, остроумным и легким, как французское рококо трехсотлетней давности.
К модерну Рахманинова подмешиваются в равных пропорциях импрессионизм и поздний романтизм. И картину Бёклина с тем же названием всякий любитель немецкой живописи имеет перед мысленным взором.
Рахманинов писал «Остров мертвых» примерно по той же композиционной и мелодической модели, по какой Дебюсси – ноктюрн «Облака», симфонические эскизы «Море» или Лядов – «Волшебное озеро». Колышется звуковая масса, из нее временами выныривает полуоформленная интонация и опять тонет. Ни одной паузы, ни одной ясной мелодии. Причем в отличие от Дебюсси, все же по-европейски рационалистически мыслящего (несмотря на всю размытость его импрессионистских музыкальных полотен), в отличие от лаконичного и сдержанного Лядова, Рахманинов по-русски многословен и расплывчат.
Сплошными волнами растекается форма в бесконечном, недооформленном, мертвенном холодном по тембру движении. Разлагается плоть... Распадается мир... Не структура, а смысл управляет этой интерпретацией. Воспаряет, но совсем не радуется, ежится во вселенском холоде душа, в страшноватых запредельных струнных высотах. Вот подает свой голос валторна. Начало погребального песнопения. Смерть ставит печать в кровавом пятне отголоска «Dies irae». Рано или поздно все там будем – утверждает в коде туба. Вот она полностью, наконец, «Dies irae», эта средневековая погребальная секвенция. Уводит за собой в царство мертвых, спускаясь, как по лестнице, по уступам старинного песнопения. Единая звуковая волна омывает рахманиновское виртуальное кладбище – кого, интересно, Бёклин там похоронил?
Как дирижеру выстроить то, что бесформенно? У Игната Солженицына ни малейшего недоразумения в его отношениях с рахманиновским сочинением не возникает. Эту единую волну, вздымающуюся от мрачного начала до кульминации и вновь опадающую, Солженицын воспроизвел во всей ее неотвратимости.
Рэм Урасин был в Самаре год назад. Играл Шопена – и в ансамбле с певицей Ириной Янцевой, и сольные пьесы. Был и до этого, 5 лет назад. Играл Концерт соль минор Мендельсона. Мы, помнится, уши развесили: как же, редкая птица, романтический пианист. Совершенно шопеновская внешность (это для сентиментальных любительниц красивых профилей и длинных волос). Редкое владение богатейшей тембровой палитрой.
Раскатали губу самарцы, держат карман пошире – вот он опять с нами, наш шопеноподобный, ангелоподобный кумир! А ничего подобного, вот им вместо нежной меланхолии европейского романтизма – эпатажный концерт Прокофьева. Теперь эта фортепианная классика отошла почти в такое же далекое время, как Рахманинов или Чайковский – еще бы, ведь сто лет назад написано! На склоне наших лет уже романтизмом кажется. Или, ладно, постромантизмом.
Значит, постшопеновский Прокофьев. Даже постшумановский. Этакая арлекинада. Мой-то слух, каюсь, в отношении этого концерта на одно исполнение настроен. Была у меня в подростковом возрасте Большая Любовь – пианист Рудольф Керер. Его по-немецки безупречное исполнение всего, что удавалось услышать, полное трагизма, рефлексии, продуманной, рассчитанной страстности, становилось для меня на всю жизнь эталонным. В том числе и исполнение Первого концерта Прокофьева. С тех пор все, что из его репертуара ни услышу, сопровождается у меня непроизвольной реакцией, обидной для играющего: не Керер...
На этот раз реакция была та же, но сопровождалась вздохом облегчения. Отпустило наконец-то... Освободилась от зависимости. Оказывается, он совсем другой, Первый концерт – не соединение напора и мистической прострации, как я привыкла слышать у любимого музыканта, а балансирование на проволоке, клоунские прыжки, сверкающие, радостные театральные краски, легкость и точность, остроумие и блеск. Цирк? Балаганчик начала века? «Мейерхольдовщина»?
От оды Урасину (вы, конечно, понимаете – это именно ода Урасину, не Прокофьеву и не Кереру) – назад к Солженицыну. Или вперед. (Позади Рахманинов, впереди Брамс.)
Удивительно играет природа перераспределением генов. Рядом со мной слушательницы шептали: ведь Солженицын! Тот самый! В общем-то он, конечно, тот самый, но какой «тот»? Милые дамы выяснили, наконец, – не Александр Исаевич. Другой «тот». Изумительный пианист и дирижер. Видимо, какая-то боковая линия в творческой сущности писателя Солженицына дала такие дивные плоды – сына-музыканта. И вот интересно – что от великого отца унаследовал сын? Умение встать над стихией, над потоком жизни, рационально расчленить ее и ею дирижировать? Солженицынские (писательские) поиски точного слова, работа с микродеталями писательского мастерства (может быть, зря спародированные Войновичем) – и солженицынские (дирижерские) микрожесты, точное и детализированное прочтение партитуры, а музыка-то при этом течет стихийным потоком! Только держи! Какие яркие гребни кульминаций! Каким звуковым «барашком» эта кульминационная волна на вершине завивается!
Да нет, ну о чем это я... Всё это детали, всё второстепенно. А главное – удивительная нравственная чистота. Как это прочитывается в исполнении? Прозрачно-чистый Брамс, каким, вероятно, и был в жизни, чистая душа, восторженно любующаяся высокогорными пейзажами Альп... Вот она, стихийность музицирования, отзывающаяся и в душе слушателей стихийным погружением в поток жизни.
Вот так, за один вечер, получили три состояния души и мира. От ночного мрака «Острова мертвых» через обнадеживающую улыбку Первого концерта Прокофьева – к ничем не омраченному свету симфонии Брамса... Вот что значит мастерски выстроенная программа! Мало хорошо сыграть и продирижировать, еще и скомпоновать надо суметь!
А что в голове после концерта звучит? Что всю ночь крутится? Прокофьев... И, как я вам уже отчитывалась, отнюдь не кереровский. Ура Урасину! Он победил!
